Письма о Рембрандте
После монументальной работы Саймона Шамы «Глаза Рембрандта» большое впечатление произвела на меня книга О. А. Седаковой «Путешествие с закрытыми глазами. Письма о Рембрандте». Несколько выписок оставлю здесь. Но читать нужно, разумеется, целиком. И не только любителям Рембрандта.
Гомер же бюст Гомера на портрете Аристотеля — еще слепее, чем тот греческий в детской книге, и рука Аристотеля лежит на его затылке, как рука слепого, узнающего мир на ощупь. Слепые ведут слепых? Можно сказать и так. Но ведут эти поводыри, как ни странно, в правильном направлении. <...>
Много ли у него таких сюжетов? Необозримо много. Кажется, что это просто его навязчивая тема. Слепцы Ветхого Завета, их ослепления и исцеления (ослепление Самсона, ослепший от слёз Иаков — не однажды; внезапно ослепший и исцеленный Товия — много раз), слепой Гомер на холсте и в офорте, безымянные слепые старики... Одна из первых картин Рембрандта — «Чувство зрения. Продавец очков» (1625), с двумя незрячими стариками и спасительными для них линзами в руке продавца. <...>
Но дело не в сюжетах. Дело в каком-то общем вопросе о слепоте и зрячести, о видимом и невидимом, которым пропитана вся ткань рембрандтовской живописи: в его лицах с выключенным, не видящим внешнее взглядом, в его невероятных руках, знающих мир на ощупь, как глаза никогда не узнают (руки отца на спине сына, руки Симеона в «Сретении», рука жениха на груди невесты в «Еврейской невесте»). <...>
Глаза отца в «Блудном сыне» тоже опущены и полны не очень ясным взглядом. Он рассматривает сына руками, как слепой. Ими — двумя разными руками — он видит, узнаёт — и нет, не прощает, он благословляет измученную, промотанную до последнего спину. Ибо это жест благословления. Наклон его головы притом говорит о каком-то другом видении: внутри, «в утробе», говоря по-библейски, он видит своего сына таким, каким только он его видит. Воскресшим.
А сын к этому моменту всё своё отцу уже сказал. С нами же, зрителями, говорят его затылок, его спина в тряпье, его голые пятки и свалившийся в спешке с ноги рваный башмак.
Очень интересные мысли о «Блудном сыне в таверне»:
О том, что в богатстве и силе нет поэзии, или проще — что «богатый не богат», Рембрандт знал в то время, когда другие не догадывались. <...> Везде, где у него написано: «богато», «дорого», где на полотне сверкают атлас и брокат, меха, жемчуг, кружева, перья, золотые цепи, граненый бокалы, — мы почему-то читаем: «печально».
Печально не только потому, что с роскошным почему-то теснее всего увязывается меланхолическая мысль о нашей и всего мира преходящести и смертности (роскошные вещи обычно переживают своего обладателя), но и по какой-то другой, более бодрой и не совсем понятной причине. <...>
Любимая Саския и счастливый Рембрандт в таких костюмах! Это что-то подсказывает нам о рембрандтовском богатстве и благополучии. Можно догадаться: они печальны, потому что они «на стране далече», далеко от... Далеко от того, без чего в конце концов человек умирает с голода, как блудный сын, нанявшийся свинопасом. Далеко от просьбы. Далеко от какого бы то ни было будущего. И еще: далеко от нашего происхождения.
Как Рембрандт понимал наше происхождение, можно представить, хотя бы глядя на его офорт «Адам и Ева» (1638). Две эти жалкие и удивительно неприглядные фигуры, дряхлые и искорёженные, каждый своей клеткой говорят не только о том, что они в самом деле «взяты из праха» — но что они, вообще-то, не совсем, не до конца из него взяты. Они им, вообще говоря, и остались. Беспомощным, глупым и очень грубым прахом. «Червь Иаков». Дарвин еще не появился, но, глядя на рембрандтовских Адама и Еву, трудно не подумать, что это обезьяны в процессе их эволюции. Полное очеловечивание у них еще впереди.
Можно представить это и по античным образам Рембрандта. Крайний случай — его ревущий, безобразно толстый, до смерти перепуганный, от страха описавшийся в воздухе, повернутый к нам голой задницей младенец Ганимед в когтях не менее отталкивающего орла (и это тот самый мальчик, в чью божественную красоту влюбился Громовержец, это виночерпий олимпийцев!).
