Как личность не может существовать отдельно от группы, так и общество не может быть одиноким среди других, тем более, что человек не одинок во вселенной. Когда-нибудь радуга человеческих культур исчезнет в пустоте вследствие нашего безумия; но пока мы здесь и пока существует мир, эта хрупкая дуга, которая соединяет нас с недостижимым, будет существовать, указывая дорогу, противоположную дороге нашего рабства. Ее созерцание, ввиду невозможности преодолеть этот путь, — это единственная благодать, которую человек в состоянии заслужить. Задержать шаг, затормозить импульсы, которые вынуждают человека затыкать одну за другой зияющие щели в этой стене обреченности и тем самым окончательно завершить дело своего собственного заточения, — вот чего жаждет каждое общество, какими бы ни были его верования, политическое устройство и уровень развития. Это для него возможность перевести дух, обрести радость, покой и свободу, это его шанс на жизнь, шанс на освобождение, заключающийся в том, чтобы в те мгновения, на которые роду человеческому удается прервать, наконец, свою мышиную возню, мысленно отвлечься от общества (прощайте, дикари и путешествия!) и уловить сущность того, чем этот род был и чем он еще является, — в созерцании минерала, более прекрасного, чем все творения рук человеческих, в аромате лилии, более мудрой, чем все наши книги, или во взгляде, исполненном терпения, безмятежности и взаимного прощения, которым в минуты случайного взаимопонимания нам удается обменяться с кошкой.

Леви-Стросс К. Печальные тропики. Львов: Инициатива; М.: АСТ, 1999. С. 544.

Самый сложный вопрос при изучении творчества Ф. М. Достоевского связан с авторской позицией, которая открыто никогда не проявлена. Об этом написано много работ. Однако книга Т. А. Касаткиной стала для меня не только источником новых, глубоких и оригинальных наблюдений над уже известными текстами, но и целым этапом в изучении сложнейшей литературоведческой проблемы. Чего стоят одни только наблюдения над цветовой символикой всем известного «Преступления и наказания»:

Как связан навязчивый унылый желтый цвет в романе «Преступление и наказание» с преступлением Раскольникова? Преступник Раскольников — по заданию — Христос романного мира. Как, впрочем, и всякий человек в области своей жизни. Любой студент, будучи спрошенным, опознает икону Богоматери с Младенцем-Христом в последней фразе письма матери Раскольникова в самом начале романа: «Молишься ли ты Богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость Творца и Искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!».

Христос — Солнце миру — в том смысле, что Он — неистощимый податель благ. И Раскольников так и ведет себя — отдавая все, что имеет, всем вокруг. Но это происходит лишь тогда, когда он перестает полагаться на собственный расчет и рассудок, утверждающие, что у него — мало, на всех не хватит, и, чтобы иметь возможность помогать, — нужно у кого-то отнять. Внимая рассудку, герой не верит в то, что он — солнце. И яркий солнечный свет в романе исчезает — вместо него появляется страшный желтый цвет — цвет недостатка и нищеты, цвет плохой воды, выцветших обоев, желтого билета Сони... Тусклый желтый цвет романа — выродившийся свет солнца, которое больше не светит. И самый главный призыв, обращенный к Раскольникову, прозвучит из уст следователя Порфирия Петровича: «Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего нужно быть солнцем».

Достоевский показывает нам в глубине своих образов вечную красоту мира и человека, которую не в силах уничтожить даже сам человек. Красота — это Божественное задание человеку. И если человек решится осуществить это задание, решится быть воистину самим собой — мир восстанет из руин, желтый цвет обратится в солнечное сияние. Так мир спасет красота...

Касаткина Т. А. Священное в повседневном. Двусоставный образ в произведениях Ф. М. Достоевского. М.: ИМЛИ РАН, 2015. С. 12—13.

В общем, я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее озеро внутри нас. Я в это верю.

Ф. Кафка, письмо Оскару Поллаку, 1904 год

На фотографии, сделанной в 1940 году, когда бомбили Лондон, видны руины библиотеки. Сквозь пробоину в крыше видны призраки стоящих вокруг домов, центр зала завален досками и обломками мебели. Но полки были сделаны на совесть, и книги, кажется, совсем не пострадали. Три человека стоят среди этого безумия: один, словно не зная, какую книгу выбрать, читает заглавия на переплетах; другой, в очках, тянется за нужным томом; третий читает, держа открытую книгу в руках. Нельзя сказать, что они повернулись спиной к войне или игнорируют разрушения. И они не считают, что выбор книги важнее жизни снаружи. Они пытаются бороться в заведомо проигрышной ситуации; они отстаивают общее право задавать вопросы; они снова пытаются найти — среди руин, в безумном прозрении, какое дает иногда чтение, — понимание.

Мангуэль А. История чтения. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. С. 363—364.

...Около 1818 г., в бытность поэта в Петербурге, одна славная тогда в столице ворожея сделала зловещее предсказание Пушкину, когда тот посетил ее с одним из своих приятелей.

Толстой граф Федор Иванович (1782—1846), прозванный «американцем», известный бреттер, был женат на цыганке; впоследствии в 1830 г. был сватом Пушкина.

Глядя на их руки, колдунья предсказала обоим насильственную смерть. На другой день приятель Пушкина, служивший в одном из гвардейских полков ротным командиром, был заколот унтер-офицером. Пушкин же до такой степени верил в зловещее пророчество ворожеи, что когда, впоследствии, готовясь к дуэли с известным американцем гр. Толстым, стрелял вместе со мною в цель, то не раз повторял: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья пророчила» — и точно, Дантес был белокур.

А. Н. Вульф. Рассказы о Пушкине. РС 1870, I (3-е изд.), стр. 582.

Портрет Дантеса (1812—1895), выполненный неизвестным художником