В журнале «Русский вестник» Н. Я. Стечкин один из первых выступил в негодованием в адрес пьесы М. Горького «На дне»:

Нельзя не пожалеть того общества, которое в полном оголтении самосознания, в забвении своих устоев, своих верований, в растлении нравственности, рвется, как римская толпа времен цезарей, ко всякой новинке и рукоплещет в неистовстве смраду, грязи, разврату, революционной проповеди, сладострастно обтирается, когда ему плюют в лицо со сцены босяцкими устами, в то время, как сам босяцкий атаман, Горький Максим, ударами пера, как ударами лома, рушит и самую почву, на которой стоит это общество.

Какой вредный писатель! Какие жалкие, слепые поклонники, читатели и зрители.

Разумеется, цензура в 1900-е годы не могла пропустить такой пьесы. Уж очень многое было в ней правдой. Разрешили лишь потому, что надеялись на ее «решительный провал». Но провала не случилось: постановки обрели невероятную славу не только в России, но и за рубежом. В Берлине ее поставил Макс Рейнхард, там она была сыграна порядка 500 раз.

А что в России? В России Горький попал под наблюдение полиции. Дело в том, что он был знаком с рабочим-революционером Федором Афанасьевым: они были сожителями в 1892 году. Когда на Афанасьева завели судебное дело и пришли с обыском в его квартиру в Тифлисе, то нашли фотографию мужчины в черном костюме, а на обороте надпись: «Дорогому Феде Афанасьеву на память о Максимыче». Так Горький попал под подозрение. Его сразу переправили из Нижнего Новгорода в Тифлис, посадили в тюрьму. Найденные у него записи, заметки, письма изъяли для пристального изучения. Интересно, что находясь в заключении, художник пишет жене: «„Гиббона“ скоро прочту». Он имеет в виду «Историю упадка Римской империи» Эдварда Гиббона. Уж очень она напоминала ему упадок его собственной империи...

Ложусь, по обыкновению, поздно. В камере всю ночь, до утра, горит лампа, — это, я думаю, сделано для того, чтоб ключник мог, взглянув в окошечко, устроенное в двери, видеть, не перепиливаю ли я решёток в окнах или не собираюсь ли повеситься. Я не хочу ни того, ни другого, тем более, что решётки чертовски толстые, под окном ходит часовой, а вешаться — не на чем.

Допросы Горького не дали никаких результатов: связать его деятельность с «делом» Афанасьева не получалось. И потому писателя освободили. Однако после подобного инцидента «внимание» власти к фигуре Горького только усилилось.

Например, в 1900-е годы Горький подарил революционерам мимеограф — специальное устройство для тиражирования листовок. Полиции донесли об этом, после чего вновь последовал арест. На этот раз Горького спас Л. Толстой, который написал другу министра внутренних дел письмо:

Ко мне обратились жена и друзья А. М. Пешкова (Горького), прося меня ходатайствовать, перед кем я могу и найду возможным, о том, чтобы его, больного, чахоточного, не убивали до суда и без суда содержанием в ужасном, как мне говорят, по антигигиеническим условиям нижегородском остроге. Я лично знаю и люблю Горького не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго и симпатичного человека. Хотя я и не имею удовольствия лично знать Вас, мне почему-то кажется, что Вы примете участие в судьбе Горького и его семьи и поможете им, насколько это в вашей власти.

Вместе с Толстым за Горького вступилась и русская общественность. Писателя освободили и перевели под домашний арест: в его квартире всегда будет находиться полицейский. Это обстоятельство превратило квартиру Горького в целый культурный центр: его посещали Чехов, Бунин, Андреев, Михайловский, Шаляпин и другие.